RICARDO BOFILL

ROUTES

Я – кочевник и всегда буду кочевником. Путник без пристанища, вынужденный прокладывать свой собственный путь в зависимости от направления.
 
Я родился в Барселоне, мой отец – каталонец, мать – венецианка. Другими словами, во мне сошлись эти две культуры, пересекшиеся в истории и переплетенные временем. У того, кто родился в Каталонии во время режима Франко, выбор был невелик. Мы мечтали о свободе и дальних путешествиях. Поэтому, когда я был подростком, мои мечты всегда имели горький привкус: Я чувствовал, что живу в изолированной стране, отрезанной от мирового социального и культурного развития. Ощущение того, что твою страну оттесняют на обочину Европы, было невыносимым.
 
Я уехал, как только смог.
 
Сначала на юг. Андалусия – это яркие краски, простые формы, единение ислама с Италией под пульсирующим полуденным солнцем. Я впервые понял, что значит свет. Теперь, когда я бываю там, я всегда чувствую себя как дома.
 
Затем я отправился на другой берег Средиземного моря. В Марокко в долине Драа я увидел целые поселки из кубов, которые строятся так же непрерывно, как растут живущие в них семьи, и, несмотря на это, удивительно гармоничны.
 
Вокруг – бесконечная пустыня. Под сильным ветром постоянно меняющиеся дюны принимают причудливые формы; они мне кажутся основополагающими, но скрытыми, элементами всего, что бы мы ни попытались нарисовать. В розовых песках пустыни Тенере на фоне синего неба и бесконечных скал и камней я был впервые посвящен в тайну абсолютной красоты.
 
Там же мне встретились люди. Несколько кочевников, живущих в совершенно другой цивилизации, стали моими друзьями. Они лучше всех понимали пространство, прежде всего, потому, что им постоянно приходилось собирать пожитки и перемещаться с места на место, а для этого надо уметь читать ландшафт и ориентироваться по его особенностям. Более того, в практически неподвижном пейзаже течение времени почти не ощущается, но эти люди чувствовали его движение, изменения и ритм на каком-то органическом уровне: им необходимо понимать соотношение тени и света, когда пылающий в небе огонь не прощает погрешности даже в несколько метров. Эти же темнокожие люди обучили меня философии, или образу жизни, подчиненному природе, построенному по образцу греческой трагедии в духе фатализма и выраженному в стремлении к заново создаваемой красоте. Именно это в конечном счете и является сутью любого художественного проекта и, соответственно, любого произведения искусства; в этом же заключается глубинная суть классицизма в том смысле, что ничто не может закончиться полностью, даже если все вокруг думают иначе. Классицизм – это «незавершенность», отсутствие удовлетворенности, поскольку он воплощен в желании, в проекте, в направлении работы. И ещё благодаря тем людям я понял, что для них означает изящество в высшем его понимании – изящество, которое не имеет ничего общего с достатком.  В самом незначительном жесте, в легчайшей складке или в тончайшем завитке они просто видят красоту.
 
Так у меня появились братья на юге, однако север оставался неизведанным. Передо мной открылся Париж. Этот город, порою непропорциональный, четко размеченный, затянутый слишком серым небом, долгое время был чужд мне. Меня смущал и сам город, и его обычаи. Со временем я открыл там студию. Я жил в Париже, и там же у меня родился сын. Я стал привыкать к этому городу.
 
Впереди у меня было знакомство с Данией, Швецией, Голландией и Соединенными Штатами, чьи тайные механизмы я попробую позже расшифровать. Хотя всё, что бы я ни делал, я оставался жителем периферии. Потому что это правда: Каталония – это не центр. Может быть, это трамплин, соединительный сустав, коленная чашечка, информационный узел, дающий возможность понять и юг, и север и получить доступ к общей системе территории. Если бы я родился в Лондоне, Париже или Нью-Йорке, у меня были бы равные возможности с другими, и я бы начинал гонку с выгодного положения. Но Каталония, как бы в стороне от центра она ни находилась, по крайней мере, стимулирует надежды: возможно, чтобы уметь слушать, надо родиться на периферии. Как показать себя миру, если ты уверен, что живешь в центре?
 
Мои каталонские – периферийные – корни сделали меня более восприимчивым, более внимательным к цивилизациям, удаленным от центра, и в этом их значение для моей архитектурной деятельности.
 
А объясняется это, естественно, тем, что архитектура как дисциплина основана на интерпретации ландшафтов в подсознании населяющих их жителей. Город – это источник всевозможной информации: можно определить систему собственности по тому, как украшены дома; соотношение бедных и богатых по планировке районов; основной стиль жизни, открытый или закрытый; а также значение, которое придает общество встречам; контраст между дворцами и трущобами; триумфальный вид небоскребов как воплощение культа личности; аккуратные, симметричные монументы во французском стиле, неизменно пропитанные тайными политическими амбициями; и, наконец, внутренние дворы на востоке, скрытые от бесцеремонных взглядов прохожих, принадлежащие цивилизации, в которой предпочитают наблюдение, общение взглядами и совпадения страстей.
 
Быть архитектором означает уметь понимать пространство, созданное человеком.  Расшифровать  спонтанное поведение и перемещение людей и, кроме того, предвосхитить необходимые изменения, невольно подсказанные этими людьми.  Чтобы внести свой вклад в организацию пространства, необходимо понять, чего ему не хватает.
 
Однако понимание жестов как знаков приходит лишь с полным погружением в культуру – необходимо добраться до самых незначительных деталей, сохраняя при этом независимую точку зрения.  В этом смысле архитектором можно стать, выбрав один из двух путей. Первый, традиционный – это путь Гауди, взгляд которого вбирал четко ограниченную территорию, или Палладио, который, если путешествовал, то не дальше чем из родной Виченцы в Венецию. Второй – более современный путь, выбрав который, ты рискуешь стать архитектором мира, и который, несмотря на риск и трудность, не менее ценен. Та жизнь, которая заставляет меня разрабатывать всё новые и новые проекты на всех континентах планеты, находя время между самолетами и гостиницами, возможно, лишена поэтики Палладио, но обладает тем преимуществом, что после каждой поездки взгляд мой опять становится чистым.
 
Это что касается перемещения в пространстве. Однако перемещаться можно и по истории. Как заметил Андре Мальро, мы живем в эпоху воображаемого музея, в котором благополучно сосуществуют барокко и классицизм, романтизм и сюрреализм. Прошло время споров о стиле, которые раньше шли в школах, где чинно исключали голоса диссидентов из обсуждений. В одной и той же работе обнаруживаются разные влияния, однако это не значит, что должна меняться цель проекта. В творческой работе возможно использование элементов, заимствованных из разных исторических эпох, но вовсе не обязательно делать коллаж. В этом смысле, искусство состоит из умения вписать все формальные элементы во внутреннее пространство, одновременно сохраняя необходимое критическое расстояние. В этом процессе нет постоянного местожительства, скорее это череда оазисов, остановок на историческом пути, подобно почтовым станциям. Если путь между этими точками становится сознательным процессом, это значит, что художник научился управлять ими и его творчество подчиняется его мастерству. Лично для меня центром всего процесса является архитектура. И это не столько сознательный выбор, сколько результат моего происхождения. Мой отец был строителем и, когда я был маленьким, часто брал меня с собой на строительные площадки. Именно от него я узнал о мастерстве изготовления кирпича, о том, как построить каталонскую лестницу и свод и как использовать керамику в строительстве. Тогда же мне рассказали об одном моем предке, чье имя и фамилию я ношу, который построил Жиронский собор. Похоже, он был очень практичным человеком – рассказывают, что из-за нехватки денег он решил ограничиться одним нефом, создав таким образом пространство под  куполом внушительных размеров.
 
На строительной площадке я попал в мир, который вряд ли встретился мне в университете. Разговаривая с бригадиром, я старался понять и запомнить, как им удается укладывать кирпичи по спирали наверху печной трубы. Я сравнивал первые чертежи с этим явлением. Также я стремился понять, где границы создания, ‘savoir faire’ (умения делать),  и часто чувствовал, что не в силах превзойти традицию. Иногда я осмеливался предлагать новые формы, основанные на простых логических выводвх. Результаты бывали разными: некоторые разрушились, другие остались.
 
Что касается более личного, человеческого восприятия, мне безумно нравились строительные рабочие, когда я наблюдал, как тяжело они трудятся на высоких лесах, нагруженные кирпичами, облекая в форму чужие планы. Когда заканчивался рабочий день, те же рабочие сидели в кафе и рассказывали мне о проигранной войне, о поражении, которое я почему-то стал считать своим собственным, и это было ещё одно откровение.
 
Политика, так же как учеба и военная служба, усилила мое двойственное ощущение: как будто я одновременно нахожусь там, где я есть, и где-то в другом месте. Одно из моих ранних воспоминаний, наверное, относится к 1951 году, когда была первая забастовка, с которой начался общественный протест против режима Франко. Я вижу одиннадцатилетнего мальчика, которому хочется быть похожим на взрослых, и он пытается снять дуги с трамваев.  Когда мне было шестнадцать и я только поступил в университет, мы с группой друзей основали первый независимый студенческий союз, и это была открытая провокация против режима. Я был связан со студентами-коммунистами, которые тогда были хорошо организованы в отличие от всех остальных. Вместе с нашим поколением я приветствовал возвращение Испании к демократии, а в 1976 году отказался от всех форм политической активности, потому что передо мной встала другая цель: мне хотелось вновь обрести индивидуальность и собственный взгляд на мир. То есть, какое-то время меня интересовали механизмы сопротивления и взятия власти, а потом, решив, что все идеологии половинчаты, а все политики далеки от творческого подхода, я, по возможности, оставался в стороне от активного участия в политике.  Так что во мне сочеталось стремление к пониманию с желанием расставить всё в соответствии с подлинной перспективой.  Думаю, несомненно, мое увлечение архитектурой родилось из этой двойственности моего характера.
 
Именно поэтому военная служба стала для меня гораздо более тяжелым испытанием, чем заключение под стражу. Разница состояла в том, что при Франко заключенным, особенно политическим, удавалось сохранить свою личность. Барселонская тюрьма, например, образцовое сооружение в форме звезды, как Утопия XVIII века, -- это красивое место, где ни происходит никакого раздвоения личности, которое может сломить индивидуума, а в армии всё было иначе – там не допускалось ни малейшее проявление несогласия. Идти надо было строем и в ногу со всеми. Лишь крайне редко мне удавалось выбраться из казармы, которая находилась в крепости на самой высокой точки острова Менорка. Я спускался к морю, которое билось о скалы, и там ко мне возвращалось ощущение реального пространства.
 
 Я и сейчас страдаю от некоторых фобий после всех моих протестов. Например, я не могу стоять в очереди в кинотеатр. Я начинаю задыхаться. Я не умею поддерживать светские знакомства. Если мне надо принять участие в обряде, в любой церемонии, я чувствую себя неловко. С другой стороны, вместо того чтобы отвергнуть все системы в целом, я пытался познать их и, таким образом, поставить себе на службу.
 
Профессия архитектора и строителя требует как стороннего взгляда наблюдателя, так и анализа общественного поведения. Необходимо учитывать ту точку, где ваша личность сталкивается с различными проявлениями реальности.  Для этого надо овладеть строгой методологической системой.
 
Я не верю в миф о чистом вдохновении, о безумном видении мира вокруг себя. Талант, даже гений, существует, но ему необходима поддержка в виде линии развития, которая с каждым днем должна становиться ещё надежнее. Иначе как можно отличить главное от поверхностного, если мы не уверены, двигаемся ли мы в правильном направлении?
 
В-третьих, анализ моей деятельности был бы неполным без учета той энергии, которую мы черпаем в традициях. Архитектор – не Бог, даже если Бог иногда заимствует его искусство, образно говоря. Однако это не значит, что архитектор несет меньше ответственности, и он обязан знать и выполнять свои полномочия.
 
Последние несколько десятилетий стали бедой для нашей среды обитания. Мы научились строить города, но мы забыли об искусстве украшения исторических центров. Мы изобрели новые материалы, но здания продолжают выставлять на показ свое бесконечное уродство. Застройки на окраине наших мегаполисов – это не более, чем загрязнение городской среды. Действительно, пришло время переосмыслить мир с точки зрения архитектуры.
 
Архитектор должен снова занять центральное место в ежедневной жизни, при этом, конечно, он должен соблюдать экономические и коммерческие правила. Как художник, он может не обращать внимания на непонимание и поспешные восторги. - See more at: http://www.ricardobofill.ru//index_mobile.php?id=757#sthash.1kMI8clW.dpufф