Ректор МАРШ о том, что было самым сложным для студентов и преподавателей в первый учебный год, чего боялся он сам и почему рисовать правильно — не всегда нужно.
Школа прожила первый учебный год. Но для вас, наверное, проект начался раньше — и это было начало нового этапа в жизни, а не только нового проекта, верно? Страшно было начинать?
Для меня начало — это декабрь 2011 года, когда состоялись разговоры с Британской школой дизайна и с London Metropolitan, и сначала нужно было в течение двух дней принять решение, а потом — отступать уже было некуда, школа уже началась. И это были очень сильные и важные, и даже тревожные чувства. Вообще, было несколько эпизодов повышенной тревожности. Сначала было непонятно — кто-нибудь запишется вообще или нет. Но заявлений оказалось в два раза больше, чем мы ожидали. Потом был первый день занятий, когда было еще непонятно, насколько жизнеспособно все, что мы придумали. Тревожно было и по окончании первого семестра, и сейчас, в конце года, потому что было непонятно, какой образовательный продукт у нас получается. Но сейчас, когда вся процедура защиты прошла, приехали наши английские коллеги, посмотрели проекты — видно, что все получилось даже лучше, чем мы ожидали.
Что оказалось самым сложным в первый год для студентов и для преподавателей?
С методической точки зрения было несколько вызовов. Первый — постановка задачи в рамках студии. Традиционно в архитектурных вузах России задачи формулируются типологически, а мы в студиях обозначаем задачу как общую проблему. И в этом есть несколько уязвимых сторон. Ставя задачу так широко, мы предлагаем студентам решить уравнение со слишком большим количеством неизвестных. Успех в значительной степени зависит от опыта педагогов. В первом семестре мы столкнулись с тем, что студентам приходится нелегко. Во-первых, тему надо просто осмыслить. Во-вторых, найти самому участок и проанализировать его. В-третьих, составить самому программу и подогнать эту программу к участку. И в-четвертых, все-таки сделать проект. Последнее более или менее понятно, а вот первые три этапа очень сложны. А второй вызов, мне кажется, — это вся исследовательская часть, и постановка исследовательской задачи, и развертывание исследовательского процесса. Что, собственно говоря, исследовать и как, и куда копать, где искать? Российские архитекторы не очень склонны к исследовательской деятельности, не очень сильны в таких рефлексивных процедурах, так что это вызов и для студентов, и для преподавателей.
Какое же мнение о первых результатах сложилось у англичан и у вас?
Что для меня приятно — что англичане увидели в этих проектах не просто соответствие тем стандартам качества, которые они ставят перед своими студентами, но и в некотором смысле превышение этих стандартов. Оценки за некоторые проекты они поставили выше, чем мы. И для них, конечно, уж совсем диковинно, что эти проекты делались вдвое быстрее, чем у них: у них проекты примерно такого же класса делаются год, а у нас — один семестр. Но мы понимаем, что русский студент в состоянии это сделать, у нас способность к мобилизации очень высока. Даже опасно высока, иногда у нас считают, что любой проект можно сделать за одну ночь. В МАРХИ это еще в годы моей учебы практиковалось, хотя тогда все было сложнее — надо было отмывать, чертить, работать рейсфедером и рапидографом, а теперь все делается на компьютере. Но мы, конечно, не на эту способность к мобилизации рассчитывали, а для нас важно было за это же время дать более широкий круг знаний и навыков, чем в Лондоне, увеличить плотность учебы.
Но отличаются чем-то проекты наших студентов от проектов их лондонских коллег-студентов?
Проекты, которые они отметили, обладают очень высоким качеством: они и содержательны, и красиво, хорошо и полноценно представлены. И это проекты, которые затрагивают общезначимые темы, универсальные сюжеты. Например, проект по использованию многолетней брошенной руины в центре Москвы, которая превращается в такой цивилизованный сквот. Проект обладает социальной значимостью и архитектурным качеством, и очень глубокой проработкой на уровне деталей. Или проект по трансформации подземных переходов в Москве, интересный в первую очередь глубинным исследованием самого феномена подземного перехода. Чего стоят только план расположения подземных переходов в пределах Садового кольца и создание типологического ряда подземных переходов, от крайне запутанных до самых простых!
В каком-то смысле это и очень литературные, лирические работы — на это свойство обычно и указывают как на что-то характерное для России.
У нас во многих проектах ощущается поэтическое начало, которое затмевает формальное, но это можно встретить и в проектах студентов в МАРХИ. Часто очень неумело, часто это что-то вроде юношеской лирики: «Листья шуршат, солнце своими косыми лучами...». Встречая такое, я всегда очень раздражался и просил повернуть проект в сторону чего-то более определенного. Хотя если у нас есть возможность мыслить образами, то при воспитании навыка трансформации этих образов в архитектурные формы можно получить результат гораздо более значимый, чем просто чертежный. И в некоторых наших студиях поэтический момент был задан изначально.
Насколько это поэтическое начало соответствует требованиям времени? Например, проблемам, которые нужно решать в Москве. Не нужно ли более социальное и инженерное мышление, а не поэтическое?
И социальные, и поэтические вещи могут приводить к разным результатам, опираться на разные формы мышления. Вот есть московские микрорайоны, архитекторы которых опирались на социальные идеи. Неужели им помешало бы поэтическое мышление? Мне кажется, что нет. Я думаю, что это не взаимоисключающие вещи, а взаимообогащающие. Но если говорить о том, в чем сердцевина профессии, то для кого-то это инженерия, кто-то скажет, что это знание общественных закономерностей. А я все-таки скажу, что это поэзия.
Вот у вас рядом стоят книги — альбом Альваро Сизы и «К архитектуре» Ле Корбюзье. Обоим архитекторам нельзя отказать в поэтичности, но это совершенно разные модели профессии.
Но у Корбюзье — это французская поэзия, идущая от Декарта и Просвещения. А у Сизы — это фаду, это совершенно другая поэзия.
А поэзия российской архитектуры какая?
У нас есть несколько разных поэзий. Если говорить о конструктивизме, то, конечно, это ЛЕФ. Мне, кстати, очень интересно, что все сегодняшние попытки работать с конструктивистскими прототипами спотыкаются именно на отсутствии поэтического сознания такого же типа. Получаются сухие, выхолощенные коробочки, лишенные лефовского пафоса. Совершенно другая поэтика была у Мельникова. Советская брежневская архитектура — это, допустим, Добронравов и Пахмутова. Сегодня... серьезного поэтического вкуса ни у кого нет, никто этого не чувствует. Речь же не идет в конечном счете о том, чтобы наизусть читать стихи, это, скорее, образ видения мира и сознания. Через рисунок это не очень хорошо передается, это все-таки в значительной степени лежит в области вербально-эмоциональной. А с этим сложно работать, в архитектуре мало этому уделялось внимания.
МАРШ весной открыл и свою издательскую программу — книгами Юхани Палласмаа «Мыслящая рука» и Алена де Боттона «Архитектура счастья». Они связаны с этим поэтическим мышлением в архитектуре?
Палласмаа — очень поэтический персонаж. Он апеллирует к непосредственной эмоциональной, чувственной составляющей архитектуры, говорит об архитектуре как о почти живом организме, с которым мы вступаем в тесный контакт. Говорит о производстве архитектуры как о процессе в известном смысле тоже поэтическом. Его интересует путь, который проделывает творческая мысль: мозг, глаз, рука, бумага. Здесь очень важна рисовальная практика. В академическом рисунке очень много натужного и обязательного, поскольку он построен на некоем стандарте, в отличие от рисунка свободного и даже полупрофессионального, который я часто поддерживаю у студентов. Даже если они рисуют не очень хорошо — главное, чтобы они рисовали, и чтобы их мысль находила выражение. Это и есть лирическая составляющая профессии, здесь она где-то и бродит, в штрихах, в линиях — образы, которые еще не до конца ясны, но которые во что-то могут превратиться.
Об этом была и ваша лекция «12П»?
Это лекция о том, что меня сейчас волнует. Она не о том, как строить архитектурные формы, и это не отчет о проделанной работе. Скорее, это постановка проблем, которые волнуют меня и, на мой взгляд, составляют повестку дня, по крайней мере, в некоем концептуальном и этическом смысле. Большинство лекций архитекторов — это комментарии к слайдам, и очень редко — рассказ о важных вещах, которые лежат по ту сторону проекта. А я убежден: архитектор обладает некоторыми базовыми установками, на основании которых и рождается проект. Каковы эти базовые установки и что лежит в поле его интересов?
Этому так или иначе и посвящено образование в МАРШе?
В известном смысле, да. С одной стороны, сейчас создать школу с очень ясной, артикулированной программой и сложно, и рискованно. В том многомерном культурном пространстве, в котором мы живем, любая радикально выраженная идеология обречена на очень короткое существование. Что мы в МАРШе пытаемся сделать — это вернуться к гуманитарному основанию архитектуры. Потому что вот оно, кажется, вечно.
Беседовал Александр Острогорский
Комментариев нет:
Отправить комментарий